Виськин Юрий Петрович - родился в 1953 году. Окончил Омский политехнический институт и Высшие литературные курсы в Москве. Автор нескольких книг прозы, печатался в газетах, в коллективных сборниках и альманахах Омска и Москвы, в журналах "Литературный Омск", "Сибирские огни", альманахах "Бийский вестник" и «Литературное Приднестровье». Лауреат еженедельника "Литературная Россия" за 2007 год. Член Союза писателей России. Живет в Омске.



Наяда бражного карьера

Рассказ


Утром жена с укором сказала Николаю Коноплеву, что вчера в гостях, на дне рождения ее подруги, он вел себя неподобающим образом.
- Нес всякую ахинею, повышал голос ... Просто скандал учинил!
- Да какой там скандал... - с грустной улыбкой отвечал Коноплев. - Ну, высказался… Подумаешь...
- Высказался так, что теперь в глаза им стыдно будет смотреть!.. И потом, что это за женщину ты все время вспоминал?
- Не женщину, а старуху.
- Ну, правильно. То старуха, говорил, то женщина.
- Я тебе рассказывал.
- Та, что ли?
- Та, та. Успокойся. И никто вчера не пострадал. Все свои, поймут.
На том и закончили. Ругались они очень редко, и если случалось, то только так, коротко. Жена пошла на кухню готовить завтрак, а Николай сидел на кровати и смотрел в окно. На улице шел легкий снежок. Впервые он выпал два дня назад, но везде уже было белым-бело. Холодно, должно быть, сейчас в лесу... Чего, правда, разбалаболился вчера? Он все хорошо помнил, до последнего слова: выпил-то чуть-чуть, и был вовсе не пьян, а лишь чуток на взводе. Сейчас ни голова не болела, ни тошнило. На душе, одна-ко, было тяжело. Разбередил вчера душу. Вроде уже и забыл о той старухе...
Первый раз он увидел ее этим летом, где-то в начале июля.
Как раз прошли дожди, в окрестных лесах появились грибы. И Коноплев стал ходить за грибами. Это было рядом: из дома вышел, меж пятиэтажек и девятиэтажек микрорайона прошел, и - вот он, лес. Свободного времени у Николая было навалом: он работал старшим мастером на большом заводе, который, как и почти все другие заводы в городе, то и дело останавливался, и всех отправляли в вынужденный отпуск, а если и была какая работа, то лишь по сокращенному графику, два-три дня в неделю. Платили соответственно - гроши. Николай, конечно, искал подработку, звонил и ходил по предприятиям и в службу занятости, но ничего не подворачивалось. Работа теперь была главным образом в торговле, а ему это претило, он предпочитал грузить товар, чем продавать его или рекламировать. Но и грузчиком подрабатывать удавалось не часто, раз-другой в месяц. Ну, сторожем еще по знакомству устроился, в библиотеке, времен-но: подменял на летние отпуска. И все равно свободного времени оставалась уйма, он и ходил в лес почти каждый день: и отдых хороший, можно хоть немного отойти от этой жизни, да и грибы все-таки еда, и далеко не самая худшая.
Но и в лесу уже не так-то просто было укрыться от натиска жизни: если в ближней роще, где грибов всегда было мало, и дальше, за картофельным полем, в немногих проверенных грибных местах и вокруг было еще более-менее чисто (хоть и там немало успели замусорить любители пикников, и там нет-нет да встречалась вываленная самосвалом куча мусора), то еще дальше, за бетонной автострадой, где два-три года назад так славно было срезать в березняках и осинниках тугие красноголовики, шарообразные, телесного цвета обабки и мохнато-розовые волнушки, теперь творилось нечто ужасное, и это чувствовалось уже на подходе к высокой насыпи «бетонки»: уже здесь в воздухе витал неприятный запах, который там, за насыпью, пре-вращался в едкий смрад (из-за чего и не хотела ходить с ним за грибами жена, - один раз сходила и сказала:«Все, больше не заманишь!»).Желтые громадины тракторов К-700, давя траву своими огромными колесами, тянули и тянули грязные цистерны, и из их округлых слоноподобных тел, через толстые хоботы-шланги лилась и лилась в овражки, впадины и живописные пруды-карьеры густая жижа под названием «барда» - отходы спиртового производства. Эта-то барда и распространяла зловоние. Неподалеку от этих мест, возле деревни Мшанка, в корпусах еще недавно мощной, а теперь уже почти заглохшей птицефабрики и в строениях, стремительно возведенных возле нее, работала и успешно развивалась пиво-водочная компания «Сужа» - по названию прежде никому не известной речонки в одном из дальних районов области, где, говорили, то ли родил-ся, то ли какое-то время жил владелец этой компании Игорь Савельевич Крутилка. Ни-кто, однако, не знал толком его прошлого - ни где работал раньше, ни как сумел разжиться капиталом. Его лицо все чаще появлялось на экранах телевизоров и на страницах городских газет, а недавно он заявил о том, что собирается выдвинуть свою кандидатуру на выборы в Государственную Думу. Полуторамиллионный город мертво цепенел в объятиях реформ, на ладан дышали гигантские заводы тяжелой промышлен-ности, ничего уже не производя из того, что раньше давало городу жизнь; напрочь было угроблено объединение текстильной промышленности, стояли швейные и обувные фабрики, стояли заводы - железобетонные, кирпичные, металлоизделий… А водка и пиво текли рекой, ширясь в ассортименте, расцветая новыми этикетками на фигурных бутылках и пластиковых «полторашках» и «двухлитровках», которые все плотней и плотней забивали полки вино-водочных отделов, фирменных точек, пивных ларьков…
Поток спиртного из «Сужи» тек туда, в город, а барда текла сюда, в его окрестности. Об этом уже писали в газетах (конечно, оппозиционных), но толку не было. Промелькнул однажды и сюжет по телевидению, но потом - как отрезало.
Некому теперь было защищать природу, никто не наказывал и не штрафовал Крутилку, как наказывали и штрафовали когда-то директоров заводов за нарушение экологии. Барда засыхала навозного цвета коркой в овражках, где раньше больше всего попадалось волнушек; из этой корки омертвевшими прутиками торчали березки. А в большом, глубоком карьере, где когда-то, слышал Коноплев, добывали глину для черепичного завода, после чего за долгое время он превратился в пруд, теперь уже не видно было камыша: черная пузырящаяся жидкость с грязно-белой, сгоняемой ветром на один бок пеной поднялась до середины отвесных берегов, и лишь в углу выгляды-вали из нее черные, словно обугленные, верхушки деревьев. А так хорошо было поси-деть здесь с удочкой, половить карасиков и гольянов! Теперь Коноплев удочку с собой не брал, рыбалка стала для него в редкость: ни машины, ни велосипеда у него не было, а ходить пешком к другим прудам или до Иртыша - далеко…
Стали еще и мусор возить сюда и вываливать аккурат возле карьера. Куча его день ото дня росла, ветер разносил среди редких стволов ближнего леска обрывки бумаги, легкие белые «чойсовые» банки, глянцево сверкающие разными цветами пакетики из-под чипсов, леденцов, сухариков-кириешек… Все это шелестело под ногами в траве, вызывая досаду, но Коноплев продолжал сюда ходить: грибы здесь водились, самое место для обабков. Да и главный осинник, в котором после дождей всегда появлялось много красноголовых подосиновиков, был здесь же, за накатанной машинами лесной дорогой.
Отсюда-то, из этого редкого леска, Николай впервые увидел старуху. Это было жарким ветреным безоблачным днем. Он стоял, пораженный, глядя меж толстых сосновых и березовых стволов туда, в сторону карьера, где у берега-обрыва росла трехствольная береза, а на ее фоне в ярчайшем солнечном свете, слегка колеблясь в струях прозрачных испарений стояла она, по-хозяйски уперев руки в бока, одетая в длинное светло-голубое платье, на голове - белый платок, повязанный по-русски глухо, так что видно одно лицо. Поразило его то, что эта старуха (или, может, пока не старуха, а просто женщина в возрасте, - во всяком случае, даже издалека бросались в глаза статность и стройность ее фигуры) явно пришла сюда не за грибами, как он, а - жить; за это говорил и какой-то скарб, лежавший вокруг нее на траве, а главное - маленький шалашик из ветвей, прилепившийся со стороны карьера к расходящимся букетом трем стволам березы... Уходя к осиннику, он все оглядывался на нее, уже неторопливо ступавшую по траве, и память уносила с собой эту картину, когда он под густой листвой осин привычно продирался сквозь ветви, высматривая внизу, в затененной высокой траве красные шляпки, и потом, когда шел к дальним лесам через дикое поле, где по странному стечению обстоятельств произошло событие, оставившее крохотную ссадинку на душе: из-под ног, из травы вдруг вспорхнула серая куропатка, - обычно они взлетали стаями и с пронзительно-писклявым верещаньем, дружно треща крыльями, стремительно уносились прочь, а тут она почему-то притаилась одна и, вспорхнув, полетела невысоко над землей, но сверху, от слепящего солнца, ее вдруг стремительно накрыла легкая тень: копчик, хищная птица, упал вместе с ней в траву, и она успела только пискнуть... Копчик тут же взлетел, держа в когтях неподвижный комочек, под-нялся ввысь, и высоко в небе возле него, улетавшего против солнца к лесу, закружил еще один копчик. Николаю стало не по себе, на мгновение он даже почувствовал себя виноватым, а потом иногда думал, что в этом событии, может быть, есть какая-то тайная связь с существованием этой старухи, которую он увидел на том же месте, у карьера, и на следующий день, и еще через день, уже загораясь любопытством, испытывая все большее желание подойти к ней, поговорить, но не решаясь.
Впрочем, случай представился сам, когда он, шагая через лесок и глядя в сторону трехствольной березы с шалашиком, не увидел ее там, но, выходя из-за стволов, на-ткнулся на нее взглядом. Вот она, стоит посреди мусорной кучи, уже огромной. Накло-нилась, что-то высматривает в ней.
- Добрый день! - как-то само собой вырвалось у Коноплева.
Она вскинула на него взгляд из-под платка, надвинутого низко, почти до бро-вей. Кивнула.
- Вы, никак, постоянно здесь обосновались? - шутливо спросил он.
- Что сделаешь, жизнь заставит, - ответила она негромко, ворчливо, вывора-чивая из мусора корпус газовой плиты.
- А сами-то откуда?
- С Курганской области.
- А здесь как?
- Да вот, к родне приехала.
- Что, не приняли?
- Сама не захотела… Так, ну сейчас я это буду вытаскивать, а потом к себе носить…
И она, больше не глядя Коноплева, может быть, уже и не помня о нем, взялась за работу - вытащила из кучи на траву корпус плиты, потом стала носить туда же картонные коробки, помятые кастрюли, дощечки…
В следующую встречу он спросил:
- Как звать-то вас?
- Ильинична. - Она сидела у дороги напротив своей березы, на перевернутом пластмассовом ящике из-под пива, глядела на расстилавшееся за дорогой поле.
- А имя?
- Зачем имя? Просто Ильинична... Марья Ильинична... Все так звали - Ильинична.
И в этом «звали», сказанном тихо и хмуро, Коноплеву послышалось: была жизнь, да кончилась.
Для себя он назвал ее Наядой, поскольку жила она хоть и у загаженного, но все-таки водоема. Полностью же называл ее мысленно - Наяда бражного карьера (уж коль содержимое его имеет отношение к бражному делу). Читал он, что в древнегреческой мифологии наяды почитались самыми добрыми из фей, потому что больше всех помо-гали людям, а он уже знал из того, что говорила ему о себе Ильинична: в своей жизни она очень много сделала для людей. Это можно было понять и так, не расспрашивая, по одним только ее большим, темным рукам, с которых еще не сошли мозоли и трещины после работы на земле, в колхозе, погибшем в перестройку... В прошлом у ней было двадцать восемь лет трудового стажа, в будущем - ничего, а в настоящем - неистребимая тяга к труду, напряженному, но и неспешному, основательному, с перерывами, когда вот так же, сидя у дороги и глядя вдаль, она о чем-то думала, а потом снова вставала и бралась за работу, монотонную, бессмысленную (так, по крайней мере, считал Коноп-лев), нося к своей трехствольной березе из неиссякавшей, а наоборот, день ото дня растущей мусорной кучи всякий хлам. С каждым днем его прибывало и прибывало, владения Ильиничны ширились; все извилистей становились лабиринты между пере-вязанными бечевкой и проволокой кипами газет и журналов, картонными коробками, набитыми сломанными сковородками, утюгами, настольными лампами, погнутыми алюминиевыми мисками, прохудившимися чайниками и всем прочим, что только служит человеку, покуда не приходит в негодность и не оказывается выброшенным из дома. Глядя на нее, Коноплев думал: сколько ж полезного могла бы она еще сделать - прополоть грядок, надоить молока, напечь хлеба… Но не труда ее, впустую траченного, было ему жалко, а ее саму.
Однажды он ей сказал:
- Ильинична, а вы бы пошли в монастырь. Это отсюда недалеко, я могу вас проводить. В том году я заходил в него, так, для интереса… спрашивал... У них была всего одна монашка. Значит, там есть место. Будете в чистоте, в тепле, всегда накорм-лены. Да и работы у них, сколько я знаю, невпроворот.
- А что в монастырь? - скороговоркой ответила она. - Там у них все по-своему, с мужем жить нельзя, то-другое нельзя. Нет, это не по мне.
- Так мужа-то у вас все равно нет, - сказал Коноплев.
- Ну и что, что нет, - хмуро сказала он. - Нет, так еще, может, будет. Мне вон знакомые-то и советуют: ты, мол, найди жениха молодого, чтоб помощником был...
Тут-то и дошло до Коноплева, что ведь и в самом деле она еще не старуха. И морщин на лице немного, просто темное оно у ней, лицо, обветренное - от работы на воздухе. А лет ей - пятьдесят один-пятьдесят два, не больше. Даже до пенсии еще не дожила. Вполне еще замуж можно, верно советуют.
Вот только кто давал ей эти советы, было ему непонятно. Ни разу никого с ней рядом он не видел. Но по ее словам получалось, что она постоянно с кем-то общается, и вроде даже связь с городом у ней есть: родственники, говорила она, зовут ее к себе, а врачи какой-то больницы уговаривают лечь подлечиться, но она не хочет.
- Вчера мне передали продуктов, - сетовала она. - А шофер не отдал.
- Какой шофер? - удивлялся Коноплев.
- А вот, что мусор сюда возит. Другой-то отдает, на той неделе привозил, а этот - ни Боже мой!
Странно все это было. Коноплев не знал, верить ей, нет. Признаться, особо и не верил. Но должна же она была чем-то питаться: ни по ее лицу, ни по глазам не сказать было, что голодает. У шалашика, бывало, курился дымок. Может, готовила себе что-то. Один раз он предложил ей грибов. Она отказалась, сказала, что не ест их: и без того все время расстройство желудка... А что ела, так и оставалось для него загадкой. Поневоле вспоминались библейское слова о птицах небесных, которые не сеют, не жнут... Однако он не сомневался, что Ильинична запросто могла бы засеять здесь участок, и даже поставить жилье, будь у нее для этого все необходимое .
Ближе к осени вместо шалашика у трехствольной березы и возникло какое-то подобие жилья: сооружение из фанеры и досок, что-то вроде лачуги, внешне напоминающей нужник.
- Хоть такое получилось, и то ладно, - говорила она. - У меня ж ни топора, ни пилы… Из ящиков гвозди вытаскиваю да утюгом сколачиваю...
- Но зимовать-то здесь все равно нельзя, - говорил Коноплев.
И продолжал убеждать ее пойти в монастырь. Она уже ничего на это не отве-чала.
- Придет ведь зима-то! - сказал он ей в начале осени. - Никуда не деться, придет!
-А до зимы я не доживу, - ответила она спокойно и равнодушно, буд-то речь шла о каком-то пустяке. И это так поразило Коноплева, что он даже не нашел, что сказать. Просто повернулся и, чувствуя, как сжимается что-то внутри, пошагал прочь.
Тогда же, в начале осени, в лучшем грибном месте, в осиннике, появились какие-то люди. Из гущи молоденьких деревьев доносились их голоса. Они вырыли землянку, причем, быстро - вчера не было, сегодня готова, живут.
Коноплев поинтересовался у Ильиничны:
- Кто там поселился?
Она ответила:
- Семья. Муж, жена, сын. Из Запорожья прибыли.
В сентябре все светило солнце, грея уже слабей. Выпадали и дождики. Потом стало подмораживать по ночам, но грибы еще попадались… Он встречал Ильиничну идущей по дороге возле своих владений. На голове у ней был все тот же белый, странным образом сохранявший чистоту платок, но поверх платья она теперь надевала черное мужское пальто. Кутаясь в него, она держала руки в рукавах, как в муфте. На ногах у ней были большие разбитые войлочные ботинки.
- Холодно, - жаловалась она. - Сегодня утром мороз за руки кусал.
Такой она и запомнилась ему: идет по дороге, руки в рукавах, глядит вперед -спокойно, сумрачно, отрешенно...
В начале октября зарядили дожди, резко похолодало. Грибной сезон кончился, и в лес Коноплев больше не ходил. На заводе появилась работа. Ненадолго, конечно. Но пока он целые дни проводил в цехе.
За всеми делами Ильинична вспоминалась все реже.
И вот - этот вчерашний случай, на дне рождения подруги жены. Скандал, как сказала жена.
Никакого скандала, конечно, не было, просто был застольный разговор погромче обычного, с эмоциями погорячей повседневных. И начал-то не он, а сама именинница, говорливая особа, умеющая облекать свои рассуждения в некую изящную словесную оболочку - при том, что смысл ее рассуждений всегда был легок, лежал на поверхности. Вот и вчера она мусолила одну-единственную мыслишку: дескать, главное в жизни - зарабатывать деньги, обеспечивать семью, кормить детей, а все прочее, карьера, успех - второстепенно. Говорила она весьма напористо, словно стремясь кому-то что-то дока-зать, хотя с ней никто не спорил. Коноплеву понятна была причина всех этих словоиз-лияний: раньше Виктория (так звали подругу жены) работала на их заводе конструкто-ром первой категории, руководила проектной группой, но когда из-за развала всего и вся завод остановился и группу сократили, она, хоть и могла остаться, ушла с завода вслед за своим мужем ( он тоже был инженером, но работал в другом отделе ). Муж занялся коммерцией, и Виктория села торговать в один из его ларьков. Коноплев ничуть не сомневался - если бы все вернулось, и Виктория снова стала авторитетным конструктором, ее рассуждения приняли бы прямо противоположный ход, и она отзывалась бы о торгашах точно так же, как в былые времена - с презрением. Он понимал, что весь ее словесный поток - это не более чем самооправдание ( одно время она и Надежду, его жену, подбивала идти торговать, но жена даже и не раздумывала на этот счет - так и работала на их заводе ведущим технологом ). "Изначально самым главным для человека была борьба за выживание, а значит, стремление к материальной обеспеченности…» - говорила Виктория, глядя то на одного, то на другого из гостей. Всего было человек восемь, все связаны общим прошлым - работой на одном заводе. На столе среди разнокалиберных тарелок с закусками посверкивали розовато-ажурные фужеры и дутые рифленые хрустальные рюмочки. В комнате было не очень светло и не так уж тепло. За окном шел снег. Позвякивали вилки. Все молча закусывали и слушали Викторию. Нет, не все. Не слушал муж Виктории, Иван Темнов. Он сидел рядом с Коноплевым, часто наливал себе водки, без всякого тоста выпивал и заедал, пошмыги-вая носом, поматывая головой и о чем-то беспрестанно и мрачно думая. Коноплев хорошо помнил, каким он был до ухода в коммерцию, когда занимался диссертацией и готовился сдавать кандидатский минимум. На вопросы знакомых: «Зачем тебе это надо? Денег, что ли, мало?» - он серьезно отвечал: «Не в этом суть. Мне главное - рост. Не хочу топтаться на месте!» Тогда он был по-настоящему увлечен своим делом и совершенно не пил - даже по праздником позволял себе немного. Теперь же лил и лил в себя, словно стремясь притушить внутри что-то саднящее, неотступное. И постарел он здорово.Да и вообще, вид у него теперь был какой-то растрепанный. Если бы Коноп-лев не знал Темнова, он бы решил, что его дела в бизнесе из рук вон плохи. Но дела-то у него там как раз шли хорошо.
"Пора отходить от когда-тo и кем-то навязанных стереотипов! - говорила Виктория. - Пора мыслить по-новому! Делать деньги - теперь не позорно. Наоборот, деньги - знаковая черта времени! Это сейчас самое важное для всех!» Тут отчего-то возникла пауза. Возможно, Виктория специально ее выдержала. И у Коноплева вдруг вырвалось (он сам от себя не ожидал): "Нет, не для всех!" Николай почувствовал, как сидевшие за столом враз посмотрели на него. Он хотел остановиться. Но не смог. "Лич-но мне бы хотелось заниматься своим делом, - сказал он, глядя через стол на Викторию. - Пусть и не за большие деньги. Для меня деньги никогда не были главным. И уже не будут главным. Так уж я воспитан. То, что ты называешь стереотипом, как видно, устоялось во мне намертво.» Он говорил, и ему было горько от внезапной мысли, что скоро опять закончится работа, и снова он будет оторван от цеха, куда после всякого «отпуска» приходил, как в свой дом, по которому соскучился (а "дом" погружался во все больший и больший упадок, и с каждым разом видеть это было все тяжелей, хоть и оставалась, жила в душе надежда: а может, вернется еще все, может еще все наладит-ся…) «Не всем хочется жить только ради того, чтобы делать деньги… - продолжал он. - Есть люди, которые работают просто потому, что не могут без этого. Вот я знаю одну женщину…» И он заговорил об Ильиничне, не называя ее никак, просто «женщина» (а изредка, забываясь, - «старуха»). Он говорил и чувствовал, как нарастает в нем тревога от этого внезапного воспоминания о ней. Поглядывая в окно, на снежинки, кружившие-ся в обледеневших ветвях тополя, он продолжал говорить, но внутренне содрогался от мысли А как же она там сейчас-то?.. Как же?.. Он говорил о тяготах, свалившихся на плечи русского человека и о его способности оставаться при своем достоинстве в лю-бых условиях, о том, что интеллигенции никак нельзя отступать от своих ценностей, ибо это будет равносильно предательству («Принимая примитив, который навя-зывается нам извне, можно, извиняюсь, скатиться до интеллектуального уровня механической швабры!»). Он говорил, что эта старуха в его понимании в-общем-то и не отдельное какое-то, не единичное явление, а олицетворение России, сама Россия, обманутая, выброшенная на обочину… Вот до чего договаривался Коноплев. Но ему и сейчас не было за стыдно за те свои слова. Его несло, он распалялся, но ему никто не возражал, и даже наоборот, некоторые соглашались, начинали рассказывать о своих знакомых рабочих, хороших специалистах, оставшихся не при деле… Пошел нормальный, живой разговор. Виктория, правда, замолчала, время от времени недовольно косясь на Коноплева. Из-за нее, конечно, и жена была им недовольна. Но все же - о каком там скандале можно говорить?
Коноплев все сидел на кровати, глядя в окно. На душе у него было зябко и пасмурно, как на улице. Он встал и, даже не подумав побриться и умыться, оделся и вышел в коридор.
- Куда? - спросила из кухни жена.
- Проветриться, - ответил Николай, надевая пальто.
Он вышел на улицу. Сверху, с мутного неба косо падал снег, пролетая насквозь голые кроны деревьев и опускаясь на шапки прохожих, на еще незамерзшие лужи, на помойку, превращенную в одну огромную мусорную кучу , из которой торчали края наполненных баков…
Николай зашел в магазин, купил шматок сала, булку серого хлеба, и прямиком пошел в лес.
За крайним девятиэтажным домом стоял березовый околок, а за ним открыва-лось просторное картофельное поле; там ветер задувал сильней, бросал в лицо снегом, и свистел в тонких стебельках сухого бурьяна у дороги. Держа под мышкой хлеб в полиэ-тиленовом мешочке, Коноплев шел торопливо, оставляя следы на нетронутом снегу, покрывавшем бугристую дорогу, по которой текли навстречу извилистые снежные струи. Что-то подгоняло его, заставляя ускорять шаг, словно от этого могло зависеть, застанет ли он ее там. "А до зимы я не доживу," - вдруг вспомнил он ее слова...
Миновав поле, пройдя привычным путем мимо леса, где от ветра поскрипы-вали стволы высоченных берез, он вышел к белой от снега насыпи "бетонки", взбежал по ее крутому взъему и, переждав промчавшиеся в ту и другую сторону машины, пере-шел дорогу и остановился на ее краю, глядя туда, где за березами, в стремительно летя-щем снегу виднелся карьер с его гуталиново-черной, не отражающей берегов жижей.
Он сразу понял: дальше можно не ходить. Сердце у него упало. И все же он спус-тился с насыпи и подошел к берегу карьера. Барда и сейчас едко шибала в нос. Ее уровень заметно поднялся. Оно и понятно, ведь "Сужа" расширялась, а Крутилка процветал. Он вкладывая большие деньги в свою предвыборную кампанию, держал первое место по рейтинговым опросам, и в городе только и говорили о том, что победа на выборах в Госдуму ему обеспечена.
У голой трехствольной березы на том берегу карьера все так же стояла фанерная лачужка, но уже без двери. Она зияла открытым нутром... А во владениях Ильиничны хозяйничали трое: один, похоже, из тех, которые «прибыли из Запорожья», двое других - знакомые на вид бомжи ( их часто можно было видеть в микрорайоне, - то они тащи-ли чем-то набитые грязные пластиковые пакеты, то рылись в помойке).
Все трое деловито распаковывали тюки Ильиничны, открывали коробки...
«Ушла, - думал Коноплев и все смотрел, смотрел, все вглядывался туда, в лачужку, в ее нутро... - Ушла... Наяда… Может, все-таки послушалась?.. Может, пошла в монастырь?» Но что-то пульсировало и тревожно билось в мозгу: " А ушла ли?.. Точно ли ушла?" Он успокаивал себя: "Ушла, ушла! Конечно, ушла!" И не хотел думать по-другому… С полей, куда обычно глядела Ильинична, сидя у дороги, задувала вьюга, крутя снежную пыль, размывая очертания дальнего леса. Коноплев вдруг вспомнил куропатку, которую вон там, в тех полях накрыл и унес в своих когтях копчик… «Не так ли и ее… эта жизнь…» - подумалось ему. Очень хотелось пойти и спросить тех троих: может, они знают, где она, куда ушла... и ушла ли... Но он чувствовал: лучше не надо… Пусть лучше так…
Он повернулся и пошел назад. Взбираясь по насыпи, оскользнулся - раз, второй... Упал, поднялся. Наконец, влез... Снег летел в лицо, глаза сильно слезились; он вытер их ладонью, обернулся и в последний раз взглянул на карьер и на лачужку под трех-ствольной березой… Хотел идти, но спохватился. Посмотрел вокруг и, увидев у бетон-ного столбика бугорок щебенки, оставшийся после дорожного ремонта и уже почти занесенный снегом, подошел и бережно положил на него хлеб и сало. Как на могилу.

Познакомься с народом