Даниленко Евгений Анатольевич, 1959 г. р. Писатель, сценарист. Учился во ВГИКе. Печатался в издательствах «Мангазея», «Медиа-Рум», «Амфора». Лауреат нескольких литературных премий. Член Союза писателей России. Живет в Омске.

МОРЕ НЕИЗБЕЖНОСТИ
р о м а н


Ч А С Т Ь П Е Р В А Я

Глава девятая

По третьему или четвертому разу просмотрев годовой репертуар музыкального театра (который на самом деле являлся Театром Оперетты) и основательно наскучив обязанностями монтировщика сцены, Папаша, воспользовавшись протекцией Николая Федорыча (мужа тети Поли), устраивается снабженцем на «почтовом ящике» и, кажется, приходится там ко двору.
Вначале родитель приносил домой кусочки желтой, синей, красной прозрачной пластмассы, с которыми Герман играл. Потом доставил моток синей изоленты. Сын полюбил ее и попросил Папашу принести с работы еще моток. Хихикая, Папаша отвечал, что изолента кончилась. Матерью на это было едко замечено, что кое-кого, остановив на проходной, обыскали…
Герман, погоревав, забыл о клейкой приятно пахнущей ленте, способной обмотать что угодно.
«Почтовый ящик» был, в общем, не прочь предоставить Папаше комнатку в коммунальной квартире. Мать, осмотрев эту комнатку, дала согласие на переезд.
Эра «шанхая» завершилась с водворением на Лагерной, в старинном купеческом бревенчатом дому на кирпичном фундаменте. Семья разместилась в угловом покое. Тридцать квадратных метров. Четырехметровые потолки. Выбеленная известью печь. Два окна выходят на улицу, два в закуток, образованный высоким забором и кирпичной глухой стеной соседнего дома. В закутке этом растет бузина, мята. Там просторно и тихо. Мягкий рассеянный свет играет на посыпанной песочком дорожке, обегающей дом купчины, который, по слухам, жил здесь анахоретом, выращивал гладиолусы, коллекционировал саксонский фарфор и, после того, как власть в О. перешла рабочим и крестьянам, уплыл на собственном пароходе по Иртышу куда-то на север.
Поскольку новая квартира располагалась в городском центре, мир существенно расширился. Теперь, чтобы попасть в детский сад, требовалось ехать на трамвае минут двадцать. Это вам не молниеносный бросок на автобусе от «шанхая» до Вокзальной площади.
И можно долго смотреть в окно, и видеть запряженных в телеги громко цокающих подковами по асфальту лошадей, машины «Победа», мотоциклистов в танкистских шлемах и крагах, троллейбусы, автобусы, грузовики с наращенными бортами, над которыми торчат рогатые головы. Мясокомбинат свил гнездышко в самом сердце города, и вот…
Вдруг обнаружилось, что на улицах очень много мужчин на деревянных каталках, костылях, с деревяшкой вместо ноги, с заткнутыми в карманы пустыми рукавами пиджаков.
– Мама, почему у дяденек рук и ног нет?
– На войне потеряли.
Все дети знали, кто такие Белка и Стрелка, Юрий Гагарин, Валентина Терешкова. На улице играли в Чапая, Александра Невского, Буденного и Ворошилова. Из витрин книжных магазинов, со стен коридоров детских садиков, учреждений, домов, смотрели выполненные в трех красках – черной, белой и красной, портреты Великого Ильича.
Немецкие овчарки были необычайно популярны! По телевидению впервые демонстрировался телесериал производства Венгрии. Мать категорически возражала против телевизора, считая, что он «будет забивать детям головы». Поэтому Герман узнавал о похождениях героев сериала из разговоров в детском саду.
– Капитан Тенкиш сидит связанный в кресле, – наперебой кричали мальчишки, – а его друг ка-ак кинет нож!
– Нож втыкается в спинку кресла…
– Капитан Тенкиш перерезает веревки и ка-ак даст турку!
– А потом… потом… ха-ха… освободил из тюрьмы свою Веронику, вскочил на коня, выхватил саблю и ка-ак поскачет от турок!
– А турки… турки – в погоню…
– Давайте играть в капитана Тенкиша!
– Чур, я – капитан Тенкиш!
– Нет, я-а!!
– Вы все дураки! Я – капитан Тенкиш!! И моя жена Вероника-а-а!!!
Слушая подобные живые обсуждения, Герман чувствовал, как многого лишен. Однако Мать переубедить было невозможно. Даже когда в О. появился собственный телевизионный завод, и развернулась бойкая торговля черно-белыми «Электронами» первого поколения.
У всех на языке вертелось словечко «кредит». В квартиру на Лагерной привезли «гэдээровские» красный со съемными подушками и валиками диван, в тон ему мягкие стулья. Пружинную кровать с деревянными спинками светлой полировки. Трюмо. Двухдверную тумбочку. Круглый стол. И проигрыватель «Мелодия».
Проигрыватель занял место на тумбочке, поставленной слева от входа. Стол родители застелили польской гобеленовой скатертью. На диван набросили черное шелковое покрывало с вышитыми на нем разрезанным арбузом и фруктами. Пол покрыли пятиметровым куском зеленой ковровой дорожки. Белую деревянную ширму, делящую комнату на две части, украсили чистошерстяным туркменским черно-красным ковром. Все эти полезные и нужные вещи были куплены в кредит.
На стенку возле печи, справа от входной двери, Папашей была прикноплена карта Луны в масштабе 1 : 40 000 000. Эту карту, свернутую трубочкой, Папаша, по его словам, обнаружил в трамвае. А по словам Матери, просто увидел на помойке и приволок в дом. Как бы там ни было, у нашего героя появилось занятие во время стояний в углу. И вскоре нарисованные на желтоватых полушариях пупырышки ребенок изучил досконально.
Разумеется, стоять у печки, водить по лунным кратерам пальцем – времяпрепровождение не из самых веселых. Но зато здорово, увидев висящую над крышами Луну, знать, что ты к ней прикасался.
– Ма, что здесь написано? – спрашивал Герман, тыча в уже порядочно засиженную мухами карту.
– Ах, сколько раз я тебе уже повторяла…
– Повтори еще! – не унимался хитрый наказанный. – Я забыл!
Мать подходила и читала вслух:
– Море Влажности, море Кризисов, море Ясности, море Нектара, море Изобилия, море Смита…
– А море Неизбежности?! Ма-а!
– Какое еще море Неизбежности? Нет такого моря…
– Как нет? Я помню, что было! Ты читала в прошлый раз…
– Не выдумывай.
– Не выдумываю! Читала! Можно я из угла выйду?
– Ты ведь только встал!
– Ма-а-а-а…
– Ну, ладно, выходи. И больше не балуйся…
Притяжение Вокзальной площади, кажется, начинало ослабевать. Германа переводят в садик поближе к дому. Впрочем, до него тоже нужно ехать на трамвае около десяти минут. Затем Мать перемещается из своих пахнущих креозотом закоулков у железнодорожного вокзала – прямо к центральному городскому скверу, тому самому, посередине которого журчит круглый, сплетенный из чугунного кружева фонтан.
Горводоканал – так называется новая работа Матери. Там она сидит за столом под огромной картой-схемой городской канализации, заключенной в деревянную протравленную марганцовкой раму. И Герману уже рассказана история о том, как прочищающие канализацию рабочие обнаружили у горловины выходящей в Иртыш трубы туловище и голову разрубленного на части человека.
– Рукам и ногам удалось проскользнуть сквозь решетку, которой закрыта труба. А туловищу и голове нет…
Герман сводит знакомство с новыми сослуживицами Матери, делящими с ней просторную и вечно залитую солнцем комнату на втором этаже. Это блондинка тетя Надя, на которой Герману тут же захотелось жениться, и тетя Галя в черных сатиновых нарукавниках и старомодной химзавивке. В то время как Мать и тетя Надя, следуя последним веяниям, носят причесочки с «начесом».
Кино необыкновенно популярно! Широко демонстрируются картины с Жаном Маре в ролях рыцарей и мушкетеров.
Люди обмениваются «Роман-газетами», книгами Сэлинджера, Апдайка, Хемингуэя, номерами журнала «Юность».
Матери закуплены шерстяная, цвета кофе с молоком кофточка, красный костюм-джерси, замшевые черные туфельки с бантиками. Папаше, в дополнение к синему, приобретен коричневый костюм.
Для сына выписываются только что появившиеся «Веселые картинки». Кроме этого, почтальонша каждый месяц приносит «Здоровье» и «Вокруг света». И как приятно, когда являешься из детского сада, а на диване тебя ждет пахнущий «новизной» журнальчик!
Герман просматривал от корки до корки все подряд – «Веселые картинки», «Здоровье», «Вокруг света»… Смесь из Незнайки, Буратино, Гурвинека, беременных женщин, осциллографов, людей в белых халатах, водолазов в железных скафандрах, запутавшихся в сетях акул, тростниковых хижин, быков и матадоров крутилась после этих просмотров в голове нашего героя, мешая уснуть.
Требовалось выплачивать долг по кредиту. И Матери купили швейную машинку. Теперь, приходя с работы, родительница занимается шитьем. Ее заказчицы – в основном, студентки, снимающие комнаты в окрестном частном секторе.
Кажется, у Матери незаурядные способности к портняжничеству. Она, правда, терпеть не может возиться с отделкой швов, петель, деталей. Чересчур замысловатый крой возбуждает ее желчь. Однако на дворе, слава богу, свирепствует элегантность. Слух о портнихе, которая с помощью куска материи и нескольких экономных вытачек создает нечто изумительное по благородству фасона, разносится среди окрестных кварталов.
Герману покупаются черные резиновые и нестерпимо блестящие сапоги. Лизке – голубые резиновые сапожки с белыми лошадками на коротеньких голенищах. Сестра к сапогам еще равнодушна. Она не понимает, какая это необыкновенная вещь. Ведь если у тебя имеются сапоги, ты можешь пройти, не обращая внимания на хляби, всюду! Конечно, было бы желательно, чтобы голенища сапог достигали, по крайней мере, бедра… А еще лучше разгуливать по распутице в резиновом комбинезоне! Однако это – всего лишь мечты. И без того Мать упиралась:
– От резины ноги потеют!
– Ну, ма-а… Все дети ходят в резиновых сапогах, и ничего!
– Только с условием: ходить в них – до детского сада и обратно. И чтоб никаких луж! Не хватало, чтобы ты еще ноги промочил и слег.
– Да зачем мне лужи! – кричал старший ребенок. – От луж только портятся сапоги!
Чтобы сестра не почувствовала себя обездоленной, заодно прикупили «резинки» и ей. И вот теперь сапоги лежат в нижнем ящике шифоньера, дожидаясь открытия сезона.
Каждый день Герман доставал сапоги, надевал и разгуливал по комнате. Глядя на брата, натягивала свои недоразвитые «резинки» и Лизка. От этого у нее страшно потели ноги. Придя с работы, Мать замечала, что дочь ходит в мокрых носках, и спрашивала подозрительно:
– У тебя что, ноги потеют?
Зная, как Мать относится к поту, Лизка молча опускала голову. В младенчестве сестра была белокура. Затем начала темнеть. К моменту покупки сапог, к немалому огорчению светло-русого родителя, его дочурка сделалась такой же брюнеткой, как жена и сын. И вот, видя опущенную кудлатую голову (Лизкина шевелюра была чрезвычайно густа и вилась), наш герой испытывал какую-то щемящую жалость к добропорядочной, не умеющей врать, недотепе.
– Она чай пила, – приходил Герман на помощь, – и облилась!
– Доченька, не обожглась?
– Нет, – вдохновенно врал братец, – чай был холодный!
– Час от часу не легче… Не хватало еще горло простудить! А этот где?
– За ширмой! Он сказал, что у него вечером выступление, и велел вести себя тиха-а-а-а!!!
Это было место обиталища Папаши. За ширмой. После рождения второго ребенка Папаша спал отдельно, на полу. А после того, как семья воспользовалась кредитом, получил в свое распоряжение железную кровать, оставшуюся еще с той поры, когда Алена и Виталик были молодоженами. Итак, Лизка спала с Матерью на кровати с деревянными спинками. Герман – на диване. А Папаша храпел за ширмой. Это была еще одна вещь, которой Мать не выносила. Храп. Для такого случая Мать всегда держала что-нибудь под рукой. И стоило послышаться храпу, за ширму летел старый детский валенок, галоша или железнодорожная, уже постылая сыну, фуражка.
Кредитом пользовались широко все. Это было современно. В глубине более чем обширного двора, прилегающего к бывшему купеческому особняку, за вросшими в землю бараками, возвышался пятистенник под шиферной кровлей. В нем проживал друг Германа Женька Болотов. В моду входила темная полировка, и вот родители Женьки, взяв кредит, приобрели местного о-ского производства платяной шкаф, прямоугольный стол, диван-книжку, два кресла и «Электрон» на шатких худосочных ножках. Женька то и дело протирал специальной тряпочкой отпечатки пальцев, которые оставлял его непоседливый друг то на полированной столешнице, то на дверце шкафа, то на поверхности телека, с экрана которого сверкали кривые сабли, и некто Георгий Саакадзе, сердито крича на турок, вносил панику в их ряды. Чувствовалось, что маме Болотова неприятен урон, наносимый новехонькой мебели другом сына. А у болотовского отца, высокого, широкого в кости, лицо было такое, точно он постоянно думает о выплате кредита.
Журнал «Огонек» объявил подписку на собрание сочинений Артура Конан Дойла. На всех подписки, как всегда, не хватило. Однако муж блондинистой тети Нади был милиционер и, по выражению Матери, «сумел вырвать подписку». И вот по почте пришла «Собака Баскервилей». Страна, затаив дыхание, узнавала о зловещих событиях, развернувшихся вокруг Гримпенской трясины. Тетя Надя, бледная после двух бессонных ночей, проведенных над страницами колдовского чтива, передает наконец «Собаку» лучшей подруге. Так плоская картонная коробка, заключающая в себе пухленький том, оказывается на Лагерной.
Наш герой, жадно обнюхав коробочку, извлекает из нее пахнущий типографской краской черный, с вытесненными на нем алыми буквами именем автора, романчик. Читать ребенок еще не умеет, поэтому сосредоточивается на рассматривании картинок. Освещенное луной, похожее на остроухую собаку чудовище несется от зрителя вглубь листка добротной вощеной бумаги. И, слава богу, что не видно морды монстра! Этой косматой спины и клещевитых лап, напружиненных в яростном беге, вполне достаточно для того, чтобы захлопнуть книжку и отодвинуть ее от себя…
– Мама! А что она делала, эта собака Баскервилей? Ела людей?!
– Нет. Она… – из длинной запутанной фразы Матери следует одно: на свете творится немало такого, чего маленькие мальчики не в состоянии понять.
Подобный ответ лишь разжигает любопытство сына. Весь вечер он таскается за Матерью и, суля, когда вырастет, купить ей котиковую шубу, капроновые чулки и золотое кольцо, умоляет почитать вслух про таинственную собаку.

Глава десятая

По вечерам город залит иллюминацией. Над Вокзальной площадью несется по темному небу зеленый поезд. Красные колеса его вращаются. Возвращаясь из Портартура от «наших», семья делает на Вокзальной пересадку, и дети получают возможность полюбоваться чудесным поездом.
Увлечение стеклянными трубками, наполненными неоном, кажется, достигло своего апогея. Точно такой же поезд мчится в небеса над фронтоном института инженеров железнодорожного транспорта. А в светлое время дня на фронтоне этого института видны необыкновенно могучего сложения полуобнаженные женские фигуры – каменные аллегории четырех составляющих железнодорожного транспорта: Тяги, Пути, Управления, и Обеспечения.
Серая громада института отбрасывает тень на сквер с круглым фонтаном. В окруженный низким гранитным бортиком бассейн этого фонтана Герман уже успел нырнуть. Тянул руку к плавающему на поверхности воды желтому кленовому листику, пока не соскользнул с идеально гладкого бортика...
И бортик, и сам бассейн изготовлены в Ленинграде. О нем Герману известно, что фашисты окружили этот город и ленинградцы умирали от голода.
– Вот такая порция выдавалась на день, – говорила Мать, указывая сыну на недоеденный им за обедом кусочек серого. – Люди мечтали о таком кусочке! А ты разбрасываешься хлебом...
– Как?! Такой маленький кусочек – на целый день?..
– Да. Ленинградцы ели крыс, но не сдавались фашистам. Поэтому они презирают стиляг.
Стиляги, действительно, появились в городе. И Мать уничижительно отзывалась о них. Но Герман не вполне понимал связь между страданиями ленинградцев и презрением, которое они испытывают по отношению к юношам с коками и девушкам с распущенными волосами. Честно говоря, наш герой в глубине души полагал, что неплохо было бы ему обзавестись и коком, и брюками-дудочками. Да и против девушки с распущенными волосами он ничего не имел.
Свалившегося в фонтан ребенка вылавливает Папаша и, завернув в реглан, почти бегом доставляет на Лагерную. После того, как родителем был получен очередной строгий выговор с занесением в личное дело, досталось и сыну. Освободив из мокрых одежд, пострадавшего вытерли насухо и обложили раскаленными кирпичами. Вскоре они начали жечь спину. Напрасно ребенок умолял снять с него хоть один кирпич. Мать стояла над дымящимся сыном и, давясь слезами, повторяла супругу:
– Вот видишь? Видишь, как он бредит?.. Не мог, холера, посмотреть за ребенком!
Что правда, то правда. Покуда сынишка балансировал на столь добросовестно отшлифованном ленинградцами бортике, Папаша, приняв красивую позу, вел беседу с какой-то модницей, прикатившей к фонтану коляску, в которой храпел младенец.
После происшествия с кленовым листком, между ребенком и всем «ленинградским» натянулась невидимая, но прочная нить. Пытаясь отковырнуть черного всадника с золотистой пудреницы Матери, Герман думал: «Это – Петр Первый. Памятник ему стоит в Ленинграде». Папаше на работе ко дню рожденья преподносят сувенирный набор: ножи и вилки, уложенные на синем бархате в голубой коробке, на крышке которой вытиснено изображение Адмиралтейства. А ручка каждого ножа и вилки украшена медальонами с решеткой Летнего сада. Центр О. занимала Ленинградская площадь, и над ней возвышался знаменитый Дом со шпилем, чрезвычайно напоминающим адмиралтейский. На площади блестело аквариумными окнами кафе «Ленинградское», и неподалеку от него, в центральном городском гастрономе «Восход», продавали шоколадный торт «Ленинградский». Кроме того, было еще печенье «Ленинградское». Мода на обувь со шпильками держалась прочно. Герман предполагал, что и тут каким-то образом осуществлялась связь с иглой, торчащей в небесах на далекой невской набережной...
И вот, в преддверии зимы размышляя над тем, во что же обуться, Мать останавливает свой выбор именно на шпильках, и принимает решение обратиться к частнику. Им оказывается одноногий цыган, тачающий обувь на дому – в квартирке, расположенной на первом этаже очередной построенной в О. пятиэтажки.
В сопровождении сына Мать посещает цыгана. Сняв фетровые белые ботики, вычищенные пемзой, Алена позволяет пахнущему каким-то лекарством одноногу снять мерку. Заказчица выбирает изумительную лоснящуюся коричневую кожу, рулончик которой валяется на полке над головой мастера.
– Будут готовы через неделю, – обещает цыган и, получив аванс, выписывает квитанцию.
Через неделю Папаша, отправленный с этой квитанцией, привозит красные, как гусиные лапки, полусапожки.
– Ма, – ноет Герман, представляя, как в этих сапогах будет расхаживать перед трюмо, сжимая в руке шпагу, – оставь их себе!
Папаша пожимает плечами:
– Он просит прощения… Он испортил коричневую кожу…
Джеки Кеннеди, выйдя замуж за Онасисса, уже летает на самолете из Рима в Париж, чтобы сделать прическу. Ателье по оказанию населению услуг в пошиве верхней одежды и обуви растут в О. как грибы. И все-таки попасть туда невозможно. Вот почему квартиру на Лагерной однажды посещает цыган.
Он принарядился в костюм и рубашку с галстуком. Костыли, которыми цыган подпирается, блестят желтым лаком. И уж совсем неожиданным оказывается то, что у него в наличии обе ноги…
– Протез, – тихо говорит сыну Папаша.
Обладающий, по-видимому, звериным слухом гость широко улыбается мальчику золотыми зубами. И, задрав штанину, стучит костылем по украшенной металлическими полосками деревяшке. Затем выхватывает из кармана огромную плитку шоколада «Гвардейский».
– Вот уж не знал, что у такой молодой мамы есть еще дочь! Но, думаю, брат поделится с сестрой…
Отродясь Герман еще не видывал такого приятного гостя. И вот уже цыган сидит с Матерью и Папашей за круглым столом. Держит в руке рюмку портвейна (его цыган принес с собой).
– Извините, Аленушка, за произошедший конфуз. Вся вина – на мне. Но я все исправлю. Обещаю сшить вам такие сапожки, что все ахнут.
Опрокинув рюмку портвейна, гость захмелел. Стал называть Папашу Ашотом и, глядя на Мать особенным, протяжным взором, рассказывать о своих многочисленных женах и детях, разбросанных по стране от Кишинева до Находки. Уехал визитер домой за полночь, на такси. Герман и Лизка уже спали. Буквально через пару дней, трезвый как стеклышко, цыган появляется на Лагерной вновь. Лицо его бледно. Протягивая свое произведение Матери, смотрит ей в глаза нежно и робко. Стоя на ковровой дорожке, Алена вынимает из холщового мешочка коричневые, лоснящиеся, как горячий шоколад, полусапожки на шпильке, с белым мехом внутри… Бессмертный день.
Но вернемся к иллюминации. Летние вечера, как известно, длинны, и с наступлением сумерек детям положено ложиться в кровать. Однако уже в сентябре темнеет рано. Тут-то и срабатывает реле, включая электрический праздник! Это так и называлось: «Пойти смотреть иллюминацию». По центру города «шарахались» (Папашино выражение) народные толпы, любуясь на яркие огоньки…
Вечерняя заря погасла. Мать, Герман и Лизка переходят через трамвайные пути, делающие Лагерную довольно оживленным местечком. Под ногами скрипит зола, ею жители окрестных частных домов придумали засыпать обозначенную канавами, в которых растет камыш, дорогу. Затем каблучки туфелек Матери начинают цокать, поскольку семейка выбралась на асфальт двора, окруженного тремя желтыми, построенными сравнительно недавно пятиэтажками. В их окнах горит свет, и за ними мелькают силуэты людей, пользующихся унитазами и ванными.
Герман и Лизка тоже иногда пользуются ванной и унитазом, когда бывают в гостях у тети Нади, имеющей квартиру в «хрущовке» на набережной.
Только лишь перешли через вяло перекатывающую горящие автомобильные фары улицу Пушкина, как оказались в «П»-образности старого многоквартирщика. Великодержавный стиль. Белые колонны, пузатые балконы, засиженный голубями фронтон. И вот – гулкая арка, в которой забитые мусором и палой листвой глубокие ниши. Здесь запах клозета, и кажется, что из ниш вот-вот выскочат бандиты…
Но они никогда не выскакивают, и семейство благополучно оказывается на одной из самых тихих улочек в центре О. Покой улочки и поныне хранят громадные тополя. Их стволы испещрены таинственной клинописью. На густые пожелтевшие кроны льется свет из окон верхних этажей. И опавшие листья шуршат под ногами почти оглушительно.
Проследовав по замечательной улочке, Мать с детьми выходят на проспект. Удар в глаза и уши! Погружение в гигантский аквариум, наполненный ярким электрическим светом, шелестом шин несущихся автомобилей… Здесь – другое время, другой век. Ослепление и глухота длятся секунду, не более. Затем доносится визг Лизки, указывающей на гирлянды разноцветных лампочек, раскачивающихся над проезжей частью. По-кремлевски багровеет звезда над Домом со шпилем. Кажется, что свет, шипя, вырывается из витринных окон магазина «Радость» и Салона для новобрачных.
Внутренность Салона пустынна, если не считать манекенов в черных костюмах и белых платьях, выстроившихся вдоль стен, покрытых штукатуркой под названием «шуба». Устроенные под ногами манекенов засаженные зеленой травой газончики кажутся такими чудесными! Особенно зимой, когда тротуары покрыты коркой снега и льда. На белых камушках, насыпанных между двойных стекол витрин Салона, стоят в глиняных горшках пальмы. Маленький фонтанчик днем и ночью брызжет в глубине заведения, перед лакированными дверями с сияющей на них медной табличкой.
– Ма, что написано на табличке?
– Комната жениха и невесты.
– А для чего эта комната?
– Там жених и невеста готовятся к свадьбе.
– А я, когда вырасту, тоже там буду готовиться?!
– Тоже.
О, таинственная манящая комната…
И из витрины «Радости» тоже глядят манекены. Только они в плащах и пальто. Впрочем, несколько длинношеих кукол уже наряжены в шубки.
Мост над Иртышом, запруженный транспортом, выгнулся горбом. Есть в нем что-то кошачье. И, как у кошки, у моста горят глаза, переливаясь желтыми, зелеными, рубиновыми огоньками.
Оглядываясь на них, Герман, держа Мать за левую руку, а в правую вцепилась сестра, переходят через площадь у светофора. На той стороне на них бросает красноватые отсветы составленная из благородно округлых «прописных» букв неоновая вывеска «Кафе «Ленинградское».
– Ма, а почему мы никогда сюда не заходим?!
– Там все очень дорого.
– Как в ресторане?!
– Да, как в ресторане.
О, Мать знала ответы на вопросы.
– Когда получу первую получку, свожу тебя в это кафе!
Прежде чем двигаться дальше, семейство сворачивает к магазину «Школьник». Он закрывается довольно поздно, и в нем полно народа. Пока Мать изучает ассортимент салона тканей, Лизка погружена в созерцание кукол. А наш герой, навалившись грудью на застекленный прилавок, впивается взглядом в набор машинок: кофейная «Победа», зеленая открытая «Чайка» и красный «Москвич». У всех трех автомобилей открываются дверки, капоты. Внутри автомобилей можно рассмотреть кресла и рули. Стоит это сокровище три с половиной рубля. Огромные деньги! Поэтому Герману даже не приходит в голову попросить Мать купить ему данный набор.
Гирлянды из разноцветных лампочек густо навешаны над проезжей частью улицы Ленина, пожалуй, самой красивой в городе.
К ней примыкает горсад, в центре которого торчит громада бывшего церковного собора, еще недавно являвшегося кинотеатром. Какие-то мрачные слухи витают вокруг этого кинотеатра. Говорят, на его чердаке душили маленьких глупых мальчиков, приходивших на киносеанс без родителей.
Двери бывшего собора закрыты наглухо. Окна изнутри заколочены досками. Все строение, от фундамента до купола, обрызгано из пульверизатора серою краской. Здание-призрак.
В отличие от него, Театр Оперетты, желтеющий среди раскидистых кленов в углу городского сада, сияет огнями. Три каменные ступеньки сбегают от Театра на улицу Ленина. Слева и справа от ступенек, на электрифицированных щитах – громадные черно-белые фотографии, запечатлевшие сцены из спектаклей.
Однажды, январским морозным полднем, Папаша, которому было поручено забрать ребенка с утренника в цирке, вдруг ни с того ни с сего потащил нагруженного новогодними подарками Германа – от цирка, через Казачий рынок, мимо запряженных в сани лошадей, краснолицых торговок в белых нарукавниках, вдоль старинных охраняемых часовыми на вышках казарм, по укрытому сугробами горсаду, и – отворились исполинские двери с бронзовыми сосновыми шишками, за мутными от холода стеклами тамбура остро сверкнуло, а зрелище братьев Запашных, в расстегнутых до пупа белых рубашках разгуливавших по рычащим полосатым коврам, сменилось видом зеркального вестибюля.
– Виталик! – взвизгнула сидящая за лакированным барьером старуха с испещренным вертикальными складками напудренным лбом. – Это твой сын?! – и бешено зазвенела ложечкой в исходящем паром стакане с металлическим подстаканником.
Из-за вешалок гардероба высунулось еще одно морщинистое создание с губками бантиком, приклеенными, в какой-то спешке, под ухом.
– Здравствуйте, Кнез Горигинович, – обратился к созданию Папаша. – Вот, сына привел! Пускай приобщается…
– Что ж, – прошамкал гардеробщик, принимая Папашино пальто и шубку нашего героя, – авось, мы все потом будем гордиться знакомством с этим постреленком.
Женщина в душегрее, стоявшая навытяжку у дверей, из-за которых несся грохот упавшего на асфальт медного таза, улыбнулась Папаше и погладила Германа по голове. Затем сняла с крючка заграждавшую проход малиновую бархатную колбаску и, обеими руками вцепившись в полутораметровую ручку уходящей ввысь двери, потянула ее на себя…
Проскользнув за дверь, отец и сын оказываются в зрительном зале. Здесь темно. Тем ярче кажется залитая огнем софитов авансцена. Справа, у багрового собранного складками занавеса, покачивается на авансцене морской офицер и, сведя к переносице угольно-черные брови, ревет так, что Герману становится страшно:
– Ка-агды-а мора-а-ак закуры-ы-ыт трыубку-у-у тао-о эттыа-а-а значы-ыт чтао-о-оен влубле-е-ен!!!
Усадив ребенка в свободное кресло первого ряда, Папаша шепчет:
– Сиди тихо! Скоро кончится… А мне нужно тут, по делу, – и растворяется в жаркой тьме.
Вдруг из оркестровой ямы, перед самым носом у юного зрителя, высунулись две руки. В одной была тонкая острая палочка. Руки бешено задвигались из стороны в сторону, и из ямы понеслись вверх звуки военного марша, исполняемого духовым оркестром.
Ударившись в потолок, звуки обрушиваются на нашего героя, вдавливая его в кресло.
Бровастый офицер, взяв под козырек, срывается с места и бежит, придерживая кортик, через всю сцену и скрывается за кулисами. А из-за кулис на волнах марша выносится толпа моряков в бескозырках и женщин в белых коротеньких платьях. Сцена скрипит и ходит ходуном под их молниеносными прыжками. Германа поражает передвижение на пуантах… розовость женских спин и бедер… бледные, как у мертвецов, лица танцоров, кружащих над головой мучительно раздвинувших ноги партнерш…
Придя домой, наш герой вешает на бок свой игрушечный кортик и, подскочив к трюмо, ревет:
– Ка-агды-а мора-а-ак заку-уры-ыт тры-убку-у!..
– Это еще что за песня?! – рассердилась Мать.
– А что такого? – хихикнул Папаша. – Ну, сводил ребенка в оперетку…
– Ма! – встрял Герман, – ты мне тетеньку купишь?!
– Какую еще тетеньку?..
– Как балерины в телевизоре! Я буду ее носить!
Схватив куклу сестры, Герман усаживает ее себе на макушку и, подражая опереточным морякам, на цыпочках бегает взад-вперед по комнате, сопя от странного сладостного волнения.
Находящийся здесь же, на Ленина, дежурный гастроном «Восход», замечателен вмурованным в один из прилавков громадным аквариумом. В нем лениво двигаются пучеглазые так называемые золотые рыбки, на поверку всегда оказывающиеся розовыми, жемчужно-серыми, морковными, но только не золотыми. Как бы там ни было, Герман никогда не проходит мимо «Восхода» без того, чтоб не проведать рыбок. Аквариумы стоят практически в каждой квартире, и в них, среди зеленых блестящих от слизи водорослей, резвятся меченосцы, вуалехвосты, гуппи…
Папаша тоже увлекся аквариумным делом. Вначале он принес с работы металлический каркас и нарезанные по размерам стекла. Вставив стекла в каркас, промазал их изнутри пластилином и наполнил получившуюся таким образом емкость водой. Вскоре жизнь там, к неудовольствию Матери, забила ключом!
Вообще Мать, после случая с совой, кажется, не слишком одобряла фауну. Тот лохматый черный, с желтыми бровями пес… Пьяненький Папаша подобрал его на улице в первую зиму после переселения на Лагерную. Принес под регланом и выпустил у дверей. Герман налил в металлическое блюдце от Папашиного бритвенного прибора молоко, поставил его перед чернышом. Разумеется, ребенок мечтал о немецкой овчарке. Предположим, мастью дворняга был вылитая овчарка. Однако какие короткие лапы! И уши висят. Но, видя, как нечаянный гость, посматривая по сторонам приветливо и смущенно, лакает молоко, наш герой почувствовал внутри себя толчок горячею тупою коленкой. Так уже случалось однажды, когда в детском саду у Вокзальной появилась девочка с кудрявыми волосами. Она плакала и хотела домой. На ней было платье из фланели и слюнявчик с вышитым черным котенком. Герман подал новенькой плюшевого медведя. Потом принес ей куклу, отняв ее у другой девочки, с утра до вечера хохотавшей, как от щекотки. Улучив момент, обнял плаксу. Слюнявчик оказался мокрым от сопелек, а тельце под фланелью таким теплым и слабым… Чуть не задохнувшись от пронзившей его любви к вислоухому чернышу, Герман погладил его по голове.
– Никакой собаки в доме! – сказала Мать.
Насмотревшись в «Восходе» на рыбок, Герман и Лизка делают слабую попытку убедить Мать купить им по порции воздушной ваты, которую продают в ларьке у гастронома. Но, во-первых, у Матери предубеждение насчет ларьков, лица стоящих в них торговок не внушают ей доверия. Мать не уверена, моют ли они руки после того, как пописают в трехлитровую баночку, стоящую у каждой из таких особ под прилавком. Кроме того, Мать считает недопустимым, чтобы дети ели на улице. Вид детей, жующих на улице, сам по себе неприятен. И ведь можно на ходу подавиться. И вообще, что это за еда – воздушная вата?
– Лучше я вам по коржику в кулинарии куплю.
Коржики, конечно, покупаются и приносятся в дом, где съедаются. Но это, разумеется, совсем не то, что идти по Ленина с громадным куском раскачивающейся в такт шагам, обернутой синей бумажкой ваты, откусывать от нее и любоваться окрестностями.
Перейдя через боковую круто сбегающую вниз улочку, в конце которой полосы света от уличных фонарей дрожат на поверхности одного из опаснейших городских объектов, семейство некоторое время движется вдоль старинного корпуса командного общевойскового училища, растянувшегося на целый квартал. Корпус разделен надвое монументальным, с колоннами и портиком, крыльцом. Осенью на его ступенях вечно навалены опавшие листья. Зимой лежит снег.
– Ма, а как курсанты попадают в училище?
– Сзади, через черный ход.
– А у нас в доме тоже парадное заколочено! И мы тоже через черный ход попадаем! Но почему, почему?..
– Чтоб в парадное не заходил Ктопопало с улицы и не гадил.
– А зачем тогда парадное строили?..
– Это строили давно, до революции.
– А до революции Ктопопало не гадил?!.
– Кричи громче.
То и дело навстречу попадаются курсанты в шинелях с красными и черными погонами. Солдаты. Офицеры. О. – город военных.
И еще одна боковая улочка, сбегающая к световым дорожкам, пляшущим на текучей стихии…
Как-то, июльским воскресеньем, в первое лето после переселения это было, Папаша начал уговаривать Мать отправиться всем семейством на пляж.
– Пошли! Благо от Лагерной до центрального пляжа пять минут ходьбы…
До этого Герману уже приходилось посещать пляжи. В воспоминаниях сохранились горячий песок, водная ширь, которую невозможно охватить взглядом, коричневатый шрам на животике Матери, плещущийся у берега Папаша в зеленой шляпе.
– Ма, он плавает?
– Нет. Скребет руками по дну, он не умеет плавать!
– А у тебя на животе что?
– Осталось после аппендицита...
Слово мудреное, и Мать принуждена рассказать сыну, что однажды у нее разболелся бок так, что пришлось вызывать «скорую помощь». Она доставила Германову родительницу в больницу. Там занемогшую осмотрели и, разрезав ее, вытащили из нее наполненный гноем мешок. Рассказ туманный. На протяжении последующих нескольких лет ребенок будет обращаться к Матери за разъяснениями по поводу состоявшегося разрезания.
Но вернемся к пляжу. Лизке уже было года два, и вот Папаша выдвинул предложение…
– Ладно, – неожиданно согласилась Мать, вообще-то не одобрявшая Папашиных инициатив. – Только съезди в магазин, купи формочки для песка и совочки. А то детям нечем будет заняться на пляже.
Родитель вырядился (выражение Матери) в сандалии, рубашку с вышивкой, новенькие, только выброшенные на прилавки, безразмерные носки, и отбыл за покупками.
А Герман начал готовить в дорогу своих солдатиков. Их Папаша привез из московской командировки. Перед этим ребенок, прослушав по радио «Сказку про стойкого оловянного солдатика», одолел родителей просьбами купить ему оловянных солдатиков. Наступала эра пластмассы. На Ленина готовился к открытию специализированный магазин «Синтетика». Прилавки сувенирных отделов универмагов были забиты пластмассовыми собаками, аистами, настольными приборами, шкатулками и прочим. Добротная тяжесть металлического изготовления грузовичков, легковых машинок, танков и пушек, вытеснялась «дутыми» игрушками из цветного капрона, легкими, как бумага. В детском саду ненавидели «дутые». Ребятня устраивала скандалы за право поиграть с «настоящими» игрушками. Однако прогресс шагал вперед неумолимо, и магазины О. не могли удовлетворить людей типа Германа ничем, кроме стоящих руки по швам белых пластмассовых человечков в касках. Таким образом, вся надежда была на Москву. Из первой московской командировки Папаша прибыл в игривой вязаной шапочке с козырьком и помпоном. Похохотав с полчаса, похвастался, что представился соседям по купе актером.
– Жена у меня – актриса… Красавица! Солдатики? Ах, о них я забыл…
Но вот состоялась вторая поездка, и после томительного недельного ожидания командированный, в каком-то новом ярко расцвеченном шарфике, переступает порог. Из чемодана с выдавленным на крышке оленем появляются подарки – игрушечный кухонный набор для Лизки, нейлоновые чулки для Матери и… Герман затаивает дыхание. Достав со дна чемодана бумажный треугольный пакетик с нарисованным на нем краснозвездным танком, Папаша небрежно протягивает его сыну.
– Спасибо, – благодарит тот, принимая пакетик, и в ту же секунду чувствует укол в груди. Пакетик подозрительно легкий. Присев на корточки, Герман высыпал на ковер – все тех же пластмассовых солдат, правда, в зеленой форме, черных сапогах и с розовыми одинаковыми личиками… После этого к Москве у Германа начинает складываться скептическое отношение.
Итак, июльское воскресенье. В ожидании, пока вернется из магазина Папаша, Герман проводит мобилизацию. С собой он берет только лежащих или стоящих на одном колене, держа ружья наизготовку, стрелков. И одного вытянувшегося с саблей наголо командира. А напыжившимся знаменосцам, регулировщикам, никчемно растопырившим руки с флажками, не место в крепости из песка, которую предстоит построить и оборонять.
– Ма, можно, я в Иртыш по пояс зайду?
– Хочешь остаться дома?..
– Ну, хотя бы до колена!
– Ты и на пляже мне будешь нервы портить?! Знаешь, сколько детей утонуло в Иртыше?!
– А если я научусь хорошо плавать?
– Вот как раз те, кто хорошо плавает, и тонут!
Белая двустворчатая дверь квартиры наконец распахивается. Через порог перешагивает Папаша – красный, потный.
– Ф-фу-у, духота на улице, как в бане… Наверное, к дождю.
– Ты не мог подольше шляться? Уже три часа почти! И переодень носки… Дышать невозможно!
– Ма, давайте собираться скорее!!!
Отстрачивая последний шов на сарафане, который она собирается надеть, Мать крутит ручку швейной машинки. Лизка протягивает Папаше принесенный им вместе с формочками и совочками надувной мяч.
– Надуй…
– Скажи: папа, надуй, пожалуйста.
Лизка опускает голову. Когда на нее давят, сестра замыкается в себе.
– Даже с ребенком не можешь без своих выкрутасов, – не преминула бросить Мать, примеряя сарафан перед трюмо. Перелистывающий журнал «Огонек» родитель, вроде бы ни с того ни с сего, хихикает. Мать подозрительно оборачивается:
– Что такое?
– Ничего. Послал твою фотографию, ту, где ты с распущенными волосами, Сергею Бондарчуку…
– Совсем с ума сошел?
– А что такого… Пускай он тебе роль Наташи Ростовой даст! А то у него снимаются какие-то кикиморы. Между прочим, мне на работе все говорят: «Ваша жена красивее Софи Лорен!»
Лизка поднимает голову. Все процессы у сестры происходят замедленно, как у черепахи.
– Ну, надуешь или нет?
– Скажи: папа…
Мать, обнаружив микроскопический недостаток в сарафане, бормочет:
– Дурак…
– Кретинка, – парирует Папаша. – Когда ты умрешь, я буду приходить на твою могилу и петь арии.
Хлопает открытое окно. Тюлевая штора взвивается до потолка и опрокидывает стоявшую на столе фиолетовую, с нарисованным на ней золотым карпом, вазу.
– Собирайтесь, – тоскливо взвывает Герман, – а то не успеем!
Но по оконным стеклам торопливо сыплет горохом. Шарахает гром. В комнате становится темно, и нарастающий шум ливня закладывает уши. Ах, никогда ребенку больше не захочется с такой страшной силой на пляж…
В створе следующей боковой улочки белеют квадратные колонны низенького крылечка авиационного техникума. С ним срослись жилое четырехэтажное здание и гостиница «Сибирь». Эти три объекта, повернувшись к тротуару заколоченными парадными, направляют поток пешеходов к площади Ленина, на которой уютная теснота, образованная Вечным огнем, памятником Борцам революции, остановкой, магазином «Яблонька», «Кулинарией» и знаменитой на весь О. блинной, в которой народу всегда столько, сколько в автобусе, едущем к утренней проходной.
Почти сразу от «Кулинарии» начинается деревянный мост, переброшенный через Омку – рыжую речку, текущую из торфяных болот. Тут Герману всякий раз вспоминается рассказ Матери о косуле, по весеннему половодью однажды приплывшей в город на льдине. Льдину прибивает к берегу Омки напротив площади Ленина. Дикое животное выскакивает на проезжую часть, испугавшись, шарахается от машин и, налетев на стеклянную витрину «Яблоньки», разносит ее вдрызг. Сколько все-таки необыкновенного происходит на свете!
Дальше, за мостом, старинными торговыми рядами, белым, с зеленым куполом Театром Драмы, посередине парка Пионеров, на постаменте из неотесанных каменных глыб, застыла косуля, отлитая из чугуна. Наш герой считает ее памятником той, однажды приплывшей в О. на льдине.
Семейство заходит в «Яблоньку», где совершается непременный обряд. Из стеклянных перевернутых вниз вершинами красных, бордовых и желтых пирамид, продавщица в белом халате наполняет соками граненые стаканы. Герман получает свой любимый яблочный. Сок ледяной, и, как всегда, у нашего героя начинает ломить лоб. Помимо воли ребенок морщится. Это не укрывается от Матери.
– Не хлещи так, черт, – советует она вполголоса. – Пей маленькими глотками! Согревай во рту…
Насыпав в томатный сок щепотку мокрой соли из стоящей на прилавке эмалированной миски, Лизка помешивает в стакане алюминиевой ложкой, и нашего героя заранее бесит отрешенность сестрицы, берущей стакан в обе руки. Вот кто будет пить маленькими глотками! Наполнив ротик, Лизка поднимает глазки вверх.
– Правильно, – хвалят ее. – Молодец.
Сестра переводит взгляд на Германа, тот украдкой показывает кулак. Потеряв над собой контроль, Лизка совершает непроизвольное глотательное движение… Однако после этого прибегает к испытанному маневру. Поворачивается к братцу спиной и, изучая свое отражение в пузыре витрины, неторопливо выцеживает соленое пойло до дна.
На середине деревянного моста через Омь, словно по команде обернувшись, дети глядят в темнеющие над «Кулинарией» небеса. По ним, со сковородкой в руках, шагает неоновый повар, подбрасывая в облака дымящийся блин.
Поток транспорта течет мимо зачарованных зрителей. Установленный на двух заржавленных баржах мост покачивается вверх-вниз…

Глава одиннадцатая

Под Новый год Папаша едва не уморил сына. Последним уходя на работу, родитель, не заметив, что угли в печи прогорели не полностью, задвигает вьюшку. С этого момента оставленный дома в связи с небольшой простудой Герман, начинает вдыхать угарный газ.
Все-таки тлевших углей в печи оказалось недостаточно для того, чтобы убить ребенка. Только где-то во второй половине дня наш герой почувствовал головную боль. Голова у него болела и раньше. Решив потерпеть до того момента, когда придет Мать и даст таблетку, оставленный дома продолжал играть в кубики, лепить из пластилина, фехтовать перед трюмо деревянной шпагой. Головная боль между тем усиливалась. Вдруг Герман почувствовал ужас и желание немедленно бежать из квартиры. Но бежать он не мог – дверь заперта. Схватив ножницы, ребенок что было мочи заколотил ими в оконное стекло, пытаясь разбить его. Удивительно, но стекло не поддавалось. Тогда, накинув на плечи зимнее пальто, наш герой вскарабкался на стул и, открыв форточку, начал усиленно вдыхать морозный воздух. За этим занятием его и застала Мать. Она не сразу поняла, в чем дело. Только когда, без всякой видимой причины, у нее тоже начала «разламываться» голова, Алена догадалась проверить печную заслонку и настежь распахнула все форточки и дверь…
Пока по квартире гуляли сквозняки, Мать рассказывала сыну о смертельной опасности, таящейся в простой печке.
– Иногда люди слишком рано закрывают трубу и угорают целыми семьями.
И без упоминания о фашистах, моривших людей угарным газом, не обошлось. Потом Мать зажгла в топке дрова, потому что в квартире сделалось более чем прохладно, и вместе с сыном улеглась на кровать.
– Почитай про собаку Баскервилей, – устраиваясь под одеялом поудобней, попросил угоревший, благо черный томик задержался на Лагерной.
Явился Папаша и, подвергшись моральной экзекуции за проявленную халатность, начал собираться за дочерью в детский сад.
– Возьми Геру с собой! На ребенка страшно смотреть – весь желтый! Пусть продышится. Да одень потеплей его, ирод…
Ко времени описываемых событий, наш герой и его сестрица уже ходили в «Детский сад № 1» – просторный бревенчатый дом, почти точную копию того, в котором они жили. Идти было недалеко, буквально пару кварталов. До садика отравленный дошагал, едва переставляя ноги. Но на обратном пути, набегавшись за Лизкой, «продышавшись», почувствовал себя просто великолепно! Морозный воздух казался вкусен необыкновенно. Снег скрипел под ногами, сверкая в свете уличных фонарей. Сестра была резва. Настигая беглянку, Герман хватал ее за воротник и кричал грубым голосом:
– Ага! Попала-а-ась!!!
Лизка благодарно и душераздирающе визжала.
Воспоминание о панике, намедни охватившей его, казалось нашему герою просто смешным. Он стыдился того, что, когда читающая про собаку Басквервилей Мать, задремывая, умолкала, кое-кто толкал ее в бок и интересовался дрожащим голосом:
– Ты не умерла?
– Нет.
– Ну, тогда, пожалуйста, не останавливайся, чтоб я знал.
И, в который уже раз, Мать принималась читать о вое, доносящемся из середины непроходимых болот…


Глава двенадцатая

До переезда на Лагерную, в доме не наряжали елок. У «наших» это было не принято. Мария выражалась по данному поводу кратко: «Не до того». Ее отпрыски, посетив новогодние празднества в школе или по месту работы мужа (Мария после рождения первенца целиком посвятила себя карьере домохозяйки), этим были вынуждены ограничиваться. И вдруг выяснилось, что Мать обожает запах хвои, игрушки на ветках и все, что с этим связано. Она настаивает, чтобы Папаша принес с близлежащего Казачьего рынка сосну.
– Елка плохо переносит комнатную температуру. С нее быстро осыпаются иголки…
У Матери вид человека, который знает, о чем говорит.
Сосна на крестовине, укрытой ватой, простоит на круглом столе до мая.
С той поры так и пошло – все уже давно снесут свои новогодние деревца на помойку, а у Седовых сосна сверкает игрушками в весенних лучах. И были игрушки особо любимые. Например, стеклянный янтарного цвета домик с шапкой снега на крыше. Герман навеки хотел бы поселиться в нем. Сестра – та души не чаяла в глупейшем зайце в жилетке, пристегнутом к ветке жестяной прищепкой.
Мать всегда лично наряжала «елку». Детям дозволялось помогать лишь в качестве ассистентов. Игрушки развешивались на длинных нитях, от чего создавался эффект их парения в воздухе между ветвей. И никогда игрушек не было слишком много! Мать считала недопустимым изобилие гирлянд, лампочек и цветного стекла на и без того великолепной лесной красавице. Еще Мать делала так: помещала среди елочных игрушек несколько лимонов. Лимонами и хвоей навсегда будет пахнуть для Германа Новый год.
В недрах старого подаренного Марией шифоньера, пылилась сшитая из открыток шкатулка – подобным рукодельем бойко торговали на рынках в тридцатые годы. Мать достала шкатулку и извлекла из нее бережно завернутые в пожелтевшую вату реликвии – пару елочных стеклянных шаров, выкрашенных краской цвета хаки.
– Ой, какие некрасивые! – увидев их впервые, воскликнул наш герой. – А почему они выкрашены «военной» краской?
– Другой не было. Эти игрушки баба Лиза выменяла во время войны на хлеб. Дед Миша попросил у соседа лошадь, запряг ее в телегу и поехал в бор. Оттуда привез сосну. Мы с Раисой вырезали из газет гирлянды, развесили их на сосне. И тут баба Лиза достает настоящие стеклянные шарики…
Уже давно нет на свете купеческого дома, и самой Лагерной улицы нет. Ни янтарной избушке, ни зайцу в жилетке не удалось уцелеть. А шарики цвета хаки… По крайней мере, один из них сохранился.
Но не будем слишком долго задерживаться на хрупком предмете.